 Жизнь – это мимолётности. Мгновения.
Одни – пролетают и тут же забываются.
Другие – многократно возвращают тебе память, когда ты совсем не ждешь.
Светочка Рунова (Светлана Георгиевна Мирошникова) – мимолётность, мгновение, хранящееся уже 66 лет.
«Хочешь, я расскажу тебе о Песне Синих Морей? Я услышала ее девчонкой, на берегу моря в Посьетте. Я часто убегала одна посидеть у моря и послушать волны… И всё плохое отступало. Была я одна – и волны. И вдруг я её услышала! Песню! Как слышат голос моря в морской раковине… Я слышала ее ясно, но воспроизвести не могла… Это песня тех, кто первыми плыл по неизвестным морям, открывал неведомые земли…
Я бежала до дома, не переводя дыхания…
Но мама мне не поверила!
Все знают в Посьетте легенду, а я её услышала, Песню!»
Разговаривали мы тихонько, четверо моих детей уже спали. Редчайший случай, можем разговаривать хоть до утра: завтра выходной! Не раздастся требовательный звонок «Комсомолки»: - «Будешь ли передавать срочный материал?» Подождёт детская стирка, стряпня на завтрашний день…
И у Светочки тоже было спокойно на душе. Самые страшные дни были позади: жуткий пожар в Игарке, которому она, молоденькая девушка с Дальнего Востока, не дала сожрать, проглотить деревянную Игарку…
Никого из руководства не было в городе, - улетели в Красноярск на краевое совещание, - и когда в порту завыли сирены стоящих там судов, ждавших погрузки игарской «золотой» древесины, Света выскочила на крылечко горкома комсомола. Совсем близко полыхала биржа готового к отправке леса! Выскакивали из близких домов люди, замерев оторопело смотрели в сторону огня. И Света схватила какое-то ведро и закричала: «Да что же вы стоите! Тащите воду!» и кинулась бежать с этим ведром. И мысль была одна: ведь там могут быть дети! Они любят играть среди согретых солнцем штабелей ошкуренной древесины.
Наверно, это были последние минуты, когда на этот ужас можно было повлиять ведром с водой! Бежали отовсюду, поливали, и Света сразу увидела игравших перепуганных детей. К ним успели! Растаскивали как могли штабеля! Сумела Света сбить самое страшное, - оцепенение, растерянность, ужас!
 Но почему именно она? Ведь были более взрослые, - она-то не так уж давно «вырвала» распределение в Игарку, для изучения хитростей «вечной мерзлоты» и строительства новой, каменной, Игарки?
Дальше уже приехали пожарные, прилетели из Красноярска руководители, - и на много-много дней погрузится город в тушение… Ведь Игарка – это сплошное дерево! Тротуары, тропинки, тлеющие уже под снегом доски, старые дома…
Пока тушили, Света успела раздать всем свои вещи – обувь, одежду.
Дежурила круглосуточно вместе со своим комсомолом, который еще зимой впервые собрал всех вместе. «Самый шикарный в мире новогодний бал!» Она готовила его целый месяц прямо в горкоме вместе со всеми удивленными и недоверчивыми: шили костюмы, сочиняли сценарии, приносили ворох новых идей и такой же ворох «швейного мусора и всякой ерунды», как в страхе выразился первый секретарь горкома!.. И сейчас, на пожаре, именно эти ребята были с ней рядом.
Сутками без теплой одежды, без сна, без нормальной еды, - и Света тяжело заболела, у нее отнялись ноги…
За нее болели все. Всем миром отправили лечить в Москву. Не помогло… Потом в Сочи…
И она наконец сумела подняться на ноги.
Я написала тогда о Свете в «Комсомолке», и к ней полетели сотни и сотни писем. У «Комсомолки» ведь были многомиллионные тиражи! Подружка написала: «Дорогая Светка! Если бы знала, что ты сейчас здорова, - отругала бы как умею!.. Устроен ли твой быт? Как у тебя с одеждой, обувью и прочая? Если что надо – пиши. Все пришлю.»
 «…Я хочу, чтобы вы мне ответили: правда ли то, что о вас написано в газете? А то у нас никто не верит в то, что написано: «А ты в жизни найди таких людей!», - а отвечать и нечего…»
«Света, читая о тебе очерк в газете, я невольно плакала от радости за тебя. Ты именно такая! Ты, наверное, расстроилась, когда газету прочитала, и сказала, что ты этого не заслужила… Когда ты уехала из больницы, я стала проситься на выписку, домой… Знаешь, Света, я во многом изменилась… Я хочу жить с толком, с пользой, как ты…»
«Здравствуй, друг школьных лет Светлана! Был рад прочитать о тебе в «Комсомольской правде». Помню, как мы сидели за одной партой, и наши споры, и увлечения. Все помнится отчетливо.
Я живу в Ленинграде, работаю в театре, учусь заочно во ВГИКе… Хочется прожить не пустоцветом, а делать что-то большое, хорошее…
Помнишь наше: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»?»
На большом съезде в Красноярске ко мне подошел в перерыв присутствующий там первый секретарь ЦК Комсомола Павлов, спросил о Свете Руновой, - как все складывается после болезни, как устроена, - сказал: «Что бы ей ни понадобилось, звоните прямо мне… Все, что ей надо, сообщите, все сделаем!»
Да, сейчас мы сидели у меня дома, страшное было, надеялись, позади; здоровье вроде бы стало управляемым. Работать ее перевели в любимый всеми Дивногорск, где шло строительство Красноярской ГЭС, новые заботы и ответственность. И тут она снова обретала себя… И редкий выдался вечер, что было время послушать волшебную быль о Песне Синих морей…
И именно в тот вечер меня остро задела мысль: а ведь когда я писала о Свете, я не смогла ответить даже себе: а почему именно она первая кинулась в огонь, к штабелям, к детям? Ведь и до этого были поводы задать этот вопрос: почему именно она, встретив на игарской улице плохо одетых, неопрятных, неумытых детей, бредущих в одиночку, без старших, -спросила, кто они? Оказалось, детдомовские. Она проводила их, зашла в ветхое, давно не ремонтированное здание. Поговорила с воспитательницей. Стала навещать ребят, приносить что-нибудь к чаю, - только совсем равнодушный не увидел бы, что там за жизнь…
А потом она пошла на прием к секретарю горкома партии и убедила его, что так нельзя жить «ничьим» детям. «Ничьих детей не бывает! – Ведь так? Это наши дети! Какими же они вырастут? И разве они виноваты, что ничьи?!»
И еще она раз к нему пришла со всеми аргументами, зафиксированными в заявлении. Предложение одно: закрыть этот детдом, отправить детей на материк, устроить в нормальные детдома и проследить их устройство через крайком партии!
С нескрываемым удивлением спросил ее секретарь: откуда ты такая?.. И решение, после долгих хлопот, приняли. Отправили детей к другой, более человечной жизни, - к теплу, сытости, заботе…
И опять: а почему она? Ведь этих детей видели десятки людей на тех же улицах? И сам разваливающийся детдом тоже?
И сколько еще раз жил во мне незаданный вопрос: почему она? Почему без сомнений с двумя крохами на руках, уже после благополучного Дивногорска, она двинулась, будучи снова секретарем горкома (с мужем Колей Мирошниковым) на новую стройку – мощную Саяно-Шушенскую ГЭС, на новый простор жизни, на неведомые трудности. Ведь там не было «ни дома ни лома», ни гарантированной работы. Но там были нужны тысячи людей!
…Комнатку в общежитии уступил друг, Олег Касперович («Да я бродяга, а вы – семья!»). Рабочий старенький чей-то стол впихнули в «кабинет» главного инженера, и она начала там создавать из «ничего» придуманный ею комбинат по подготовке строительных кадров, выдворяя в шесть вечера из кабинета самого главного инженера, и читая лекции, и ведя практические занятия с помощью собранных где только удавалось «наглядных пособий»! И зажигая своей верой… И комбинат стал выпускать до пяти тысяч человек в год настоящих строителей, - ведь тысячи эти рвались отовсюду. Ведь ударная комсомольская стройка горела, как костер, и для вчерашних солдат, и для выпускников школ, и просто искателей самих себя, - она становилась семьей, содружеством…
Незаметно для всех и самой себя она стала руководителем огромного, разветвленного дела. Мало стало двухэтажного деревянного дома в Майне, еще и в Черемушках, и в Означенном создадут филиалы, и она сама ездила к людям, учившимся после основной работы, уважая их усталость, чтобы не гонять за десятки километров: ведь учиться то хотели все!
Потом будут филиалы в Дивногорске, Абакане, Минусинске, и она будет сама ездить и туда и создавать, и консультировать, и проверять, и помогать… И никому не придет в голову, как она едет в тряских автобусах, подолгу ждет на остановках с больными еще от игарского пожара ногами…
Однажды новый начальник стройки спросит: «Что, это та, что всех жалеет?» - и вычеркнет из списка представленных к ордену. Орденом Дружбы народов ее наградят когда-то за многое-многое, и ни у одного начальника больше язык не повернется усомниться: «Ведь и так пашет, чего еще?» Да, она всех понимала: опаленных жизнью, много испытавших, умевших работать, когда эта работа кем-то горячо одобрялась.
Она ненавидела приказы и наказания, она просила и огорчалась…
Письмо: «…Этим летом, наверно, поедем на запад – надо отогреть девчонок (у нас морозы -40 с лишком – это на юге-то!).
Жду попутку уехать домой. Сегодня отзанимались, вот спешу тебе написать. Если удастся поднять девчонок, должно быть все хорошо! Мне кажется, что я опять нашла себя, - мне так хорошо, тревожно, но как-то уравновешенно… Мне почему-то кажется, что можно столько сделать красивого, и вообще столько прекрасного вокруг… Как после глубокого колодца, где я была с камнем на сердце, я снова увидела всю землю, небо…»
 Может быть, самым удивительным мгновением их жизни было создание в их маленькой квартире, которая нашлась для них в двухэтажном деревянном доме, литобъединения «Стрежень». В одной крошечной комнатке укладывали детей спать, а в другой такой же начиналось «заседание» поэтов и публицистов. Впечатления небывало масштабной жизни требовали выхода! Коля всю жизнь «болел» стихами, а чтобы творчество «Стрежня» не угасло, Света участников литобъединения ночью подкармливала жареной картошкой с грибами. «На картошку еще хватало,» а грибов на сопках было навалом, мы собирали сами!..» Не кормить их, пойти спать к детям, но ведь они были тоже ее «дети». Духовные… такие же одержимые… Скоро их узнали не только в Саяногорске… Их печатали, ими гордились…
Я писала о Свете в книге «Всем людям родня», переведенной в Индии педагогом, художником, переводчиком, преподавателем русского языка, руководителем «общества Толстого», отцом троих детей Нишитешем Бонарджи. В книге «Федор, Ира, Илья, Виктор, Света, Женя». В книге «Мои комиссары»… В разные годы. И снова шли, и шли письма, - теперь уже в издательство «Молодая гвардия». И по-прежнему в них спрашивали и Свету, и автора, - как ей удается подчинить жизнь ее собственному пониманию, не сдаваться, вытаскивать других?
Откуда ее силы? Почему – она?
Ведь я так и не спросила ее: почему ее плечи первыми принимают ношу?
Ответ пришел сам. В конверте из Хакасии, г.Саяногорска. Заказное письмо, неделю проблуждавшее по Москве из-за ошибки в индексе. Спасибо «Почте России» - не сбросили, разыскали, доставили. 22 июля 2019г.
Ответ однозначный: потому что мы – дети войны!
Все определено в нашем детстве…
«Кларочка, извини, что я так «затянула» с письмом. Причин много, но самое главное: не дано мне писательское мастерство! Вот когда рассказываешь – смотришь в глаза и все понятно и легко! А так несет тебя из стороны в сторону, совсем не по порядку, и уже непонятно, что важно, что неважно. Не знаю, чем могу тебе помочь…
Дело в том, что до 12 лет, с 1941 по 1952 жили мы на Дальнем Востоке. Папа был пограничник, и все время мы переезжали с места на место. Жили по гарнизонам или близко от них. Мама ехала за папой, чтобы быть поближе к нему.
В 1941г., в июле, родилась еще сестренка Валя. А мне всего 3 года. Жили в это время в землянках…
И, можешь представить, я помню свою первую елку (мне 3,5 года)! И елка эта тоже в землянке! Это было чудо!!! Такое волшебное! Это я помню.
Как они, военные, устроили в гарнизоне такое?! Где нашли елку среди голых сопок – не знаю! Но чудо было!
Это сделали взрослые для нас, детей, конечно, догадываясь, что ждет нас много непредсказуемого. И хотели успеть «защитить» этой радостью. Ведь осталась же она у меня в памяти на всю жизнь?! А на западе в это время уже погибали дети!
Но нас не пугали и не рассказывали об этом. Берегли, сколько могли.
Папа куда-то уезжал, возвращался, потом болел (мама позже рассказывала, что весь паёк свой он отдавал нам!), выздоровел.
И в 1942 году папа ушел на «настоящую» войну, как нам говорила мама.
Я помню это хорошо, потому что мама плакала, и другие тоже… а папа говорил что-то, успокаивал. Но главное – сказал мне: «Ты старшая и отвечаешь за сестру Валю и маму!» Запомнила на всю жизнь однозначно! Мы сразу все стали старше… Мне было 4 года…
Нас перебрасывали (видно, подальше от границы). Жили в Хабаровске, Воздвиженске, Ворошилове (Уссурийск), по каким-то местам, где никаких поселков не было вообще.
И вот в конце 1944 года нас переселили в гарнизон на границе Зайсановка. Там всех нас, ребятишек, было, наверное, человек 20. Поселили в казарме. Наши отцы освобождали Корею от японцев; воевали в Манчжурии.
В поселке было, кроме казармы, 4-5 частных домов. Висело радио, и все слушали новости: ведь наши уже освобождали города!
Прибыли в казарму солдаты. И даже, помню, привозили кино (хотя и очень редко). Мы были уже большие, мне было 6 лет, все понимали. Перед кино была хроника. Это было очень страшно! И казалось, что это нас бомбили.
Я не видела тех ужасов, которые пережил мой Коля на Украине (ты помнишь моего мужа – Колю Мирошникова, с тех пор как мы уже стали семьей, и ждали своих девочек двойняшек). Отец его был советский офицер. И им приходилось прятаться не только от немцев, но и от своих тоже! Может, и болезни все Колины взрослые от этого были. Он просто никак не мог найти себе место в жизни по-настоящему… Ведь он уже был большой, когда началась война, ему было уже около 6 лет. И все ужасы пришлись на самый впечатлительный возраст – от 6 до 10 лет!
А нас вот берегли, говорили, что все будет хорошо, что мы победим!
Жили очень дружно. В одной комнате с перегородками жило нас 4 семьи с детьми. И никогда не слышали мы ругань женщин между собой. Мужчины в этот переезд к нам не приезжали…
И вот в эти тяжелые годы все равно в казарме открыли школу!
Назначили вновь прибывшего солдата учителем, звали его Дмитрий Георгиевич.
Выделили две комнатки по 30 кв.м. В одной были 1-ый и 3-ий классы, в другой – 2-ой и 4-ый (всего учеников человек 20).
Все, кому 7 лет, пошли учиться. А мы пока за дверями подслушивали: так хотелось учиться!
Жили, конечно, как все, голодно. Мама давала талоны на хлеб, сама уходила на работу (женщины выполняли работу всякую, в том числе строили укрепления).
Мама приходит вечером, села за стол и уснула, опустив голову на руки… а мы испугались, думали – умерла. Стали плакать, вынули из сумочки маминой талоны. Их было много, а мама давала нам только два, чтоб хлеб днем получить. Мы обрадовались: завтра будет много хлеба, и мама не будет болеть! Она всегда нам давала от своего пайка…
Мама проснулась, отругала нас, что взяли талоны. А Валька говорит: «Раньше ты, мама, нас уговаривала: «Детки, ешьте да ешьте!» А теперь говоришь: «Больше нет, больше нет!»» Валька такая маленькая, худенькая, беленькая моя сестричка… Мама обняла нас, заплакала (один раз я и видела, как мама при нас плачет) и говорит: «Война, детки! Война! Если сегодня все талоны проесть, завтра вас и покормить нечем! Хлеба нигде не достать!»
Собирали лебеду, весной копали разные корни: саранки, весенние хлебенки, «комбикорм». Огородов не было. После войны, уже к 1949 году, начали садить картошку и другое, - чтобы что-то посадить, надо было где-то еще «посадочный материал» найти, ту же картошку…
Молоко дети не видели вообще, не знали, что это такое.
Уже после войны приезжала какая-то комиссия. Отобрали детей с тонкими ногами и огромными животиками (болезнь называлась рахит) и отправили нас всех в санаторий. Там мы узнали настоящий хлеб, попробовали супы с мясом, молоко, каши, масло. Всем это не понравилось, и даже тошнило от этого. Тянуло на траву… После того, как сильно отравился мальчик, нас всех пролечили и только потом постепенно стали приучать и к молоку, и ко всей другой настоящей пище, которую мы просто даже не пробовали в войну.
…День Победы не помню, потому что наши отцы были еще на войне – с японцами, освобождали Корею, воевали в Манчжурии…
Они возвратились в октябре 1945 года. И этот день я очень помню.
Вернулись не все…
Но был салют, прямо из боевого оружия. И даже нам давали выстрелить. Било в плечо сильно…
Папа привез с войны подарки – маленькие конфетки (монпансье) цветные и сказал: «Делитесь со всеми!» Куклу Вале с закрывающимися глазами. Это было чудо! Потому что мы даже не знали, что бывают игрушки. Мама ночами сшила из байки, которую давали папе на портянки, Зайчика и Мишку, а остальное было «выдуманное», - из веточек, каких-нибудь обломков…
И еще папа привез автобус с колесиками, а внутри были «пассажиры», и мы, все ребятишки, катали его с наших сопок, и решили отдать его Юрке (у него папа не пришел с войны).
Папа сказал нам: «Правильно сделали». Тоже на всю жизнь запомнилось…
И еще на всю жизнь остались наши военные песни! Помню и знаю: «Священная война», «Темная ночь», «Синенький скромный платочек», «Бьется в тесной печурке огонь»…
И много, много…
И в сердце осталось, что эта земля наша, общая! И вместе можем все!
Песня такая была:
В стране той большой и богатой,
Веселой и дружной семьей
Работают весело люди
И труд свой не делят межой!
В стране той пойдешь ты на север,
На запад, восток или юг
Всегда человек человеку
Надежный товарищ и друг!
Клар, прости меня! Не могу я писать писем! Я тебя люблю, и всегда буду любить.
Спасибо за все. Света.
15.07.2019»
В новый 2019 год, меня сопроводило Светочкино поздравление:
«Дорогая Кларочка! С Новым Годом! С Рождеством! Всего самого светлого, доброго, радостного! Спасибо, что ты была и есть в моей жизни! И всегда, всегда помогала в трудные минуты. Спасибо! У меня одна правнучка и четыре правнука. Будем жить!!!»
Вот так – категорически! Просто – будем жить. Несмотря ни на что. На терновый букет болезней, на плохо подчиняющиеся годы, на непонимание новых поколений.
Это ей спасибо, светлой душе. Сотни и сотни людей поддержала она, поставила на дорогу жизни. И знали ее лично, - каждый из них, в том самом сознательно разваленном Советском Союзе, - ее мужество и бесконечную преданность людям. Ее, дитя войны.
|
