Елена Александровна Косарева

Приношу искреннюю благодарность автору статьи не только потому, что она созвучна моим мыслям, но и за теплые, добрые слова о моем отце - А. Косареве. В 2003 году ему исполнилось бы 100 лет, но он навсегда остался 35-летним: ведь в этом возрасте он был расстрелян. Как верно пишет Елена Кореневская, А. Косарев был любимым всеми комсомольским вожаком.

Интерес к нему возник и в 70-е годы прошлого века. По-видимому, это не случайно: он был одним из немногих, если не единственным, кто посмел действовать наперекор прямым указаниям Сталина. Вот об этом человеке, моем отце, я и хочу сегодня рассказать.

Александр Васильевич Косарев родился в 1903 году в Тверской губернии в бедной семье, в которой было пятеро детей, и уже восьмилетним мальчиком вынужден был начать работать.
В 1918 году он вступил в комсомол, а через год — в партию. Карьера его была стремительной — в 1928 году его избрали секретарем ЦК ВЛКСМ. Хотя слово «карьера» вряд ли уместно в отношении отца. Он о ней и не думал, он был просто предан идеям коммунизма всей душой, работал день и ночь.

Когда в тридцатых начали набирать темпы репрессии, заранее было известно, что Косарев попадет в эту мясорубку. Многие завидовали его популярности в народе, многих раздражала его независимость.
Во времена, когда начались массовые аресты и насмерть испуганные люди торопились донести на соседа и товарища, пока те не донесли на них, отец открыто защищал от нападок НКВД и лично наркома Ежова ведущих комсомольских работников.
Ненавидел его и всемогущий Берия, ибо трудно было найти двух более непохожих людей: один — честный, прямой и открытый, другой — коварный и жестокий.

Ежов и Берия знали, как настроить Сталина против Косарева. Они начали нашептывать вождю, что Косарев не только не помогает выполнять план по борьбе с «вредителями» и «врагами народа», но и просто мешает органам, защищая своих товарищей. Судьба комсомольского вожака была предопределена. Сам Лаврентий Павлович Берия явился арестовывать его.

2
Я смутно помню арест отца. Вспоминаю только, как няня меня разбудила и начала быстренько одевать, вернее, просто засунула меня в одежду и потащила куда-то. К бабушке, как потом оказалось. Помню еще ее умоляющий шепот: «Молчи, молчи, детка». И еще: «Никому не говори про папу и маму».

Тогда же арестовали и маму. Очень часто детей репрессированных родителей забирали в специальные детские дома, где им даже фамилии меняли. Меня судьба уберегла от детдома. То ли в суматохе и спешке повальных арестов обо мне просто забыли, то ли чья-то добрая рука вычеркнула меня из каких-то списков.

И вот что удивительно, в школе никто и вида не подал, что знает о моем горе. Относились так, словно ничего в моей жизни не изменилось. Вообще, мне кажется, что дети тогда, да и учителя тоже, были добрее и тактичнее нынешних.

Шли месяцы и годы, а я так ничего и не знала о судьбе родителей. В душе я уже не верила, что когда-нибудь увижу их. И вдруг в 41-м году стали приходить письма от мамы. Она писала из Норильска, куда была отправлена как жена «врага народа». В 1946 году, после отбытия срока заключения, ей разрешили поселиться в грузинском городе Рустави, где жила ее мама, моя бабушка. Мама была наполовину грузинкой.

Я тут же поехала к ней. Мама как истая большевичка тех времен презирала всякие проявления чувств, но, когда она прижала меня к груди, в глазах у нее стояли слезы.

Я никогда ни на секунду не верила, что папа мог сделать что-то плохое, за что людей арестовывают. Он всегда был очень добр ко мне да и вообще к людям. С другой стороны, я твердо знала, что об этом я ни с кем не должна говорить. Я многого не понимала и пробовала говорить с мамой. И чувствовала, что она не хочет обсуждать эти вопросы.

3
А потом началась новая волна репрессий, и маму опять сослали из Рустави в Норильск, а я в 47-м году окончила школу с золотой медалью, но очень быстро поняла, что даже с тремя медалями шансов поступить в университет или какой-нибудь хороший институт у меня нет. Как только кадровики брали в руки мою анкету, мне тут же возвращали документы, даже не объясняя причину. И все-таки я поступила в сельхозакадемию: то ли здесь был недобор, то ли кто-то не прочел мою анкету.

Проучилась я всего два месяца, потом меня арестовали. Когда меня везли на Лубянку, в голове крутилось: почему я не послушалась мать, которая не раз говорила, что ни в коем случае нельзя оставаться в Москве.

Мне повезло со следователем. Так я считаю потому, что меня не били. Хотя случалось это в тюрьмах нередко. Да особенно и не допрашивали. Сначала мне инкриминировали печально известную статью 58–10 — «антисоветская пропаганда», но потом вдруг изменили определение, и я стала «социально опасным элементом». В этом качестве мне дали десять лет ссылки и, выражаясь официальным языком тех времен, этапировали на поселение в город Кзыл-Орду.
Но туда я не доехала. На одном из этапов меня вдруг вызвал начальник и сообщил, что пришло распоряжение отправить меня к матери в Норильск. Такой случай был настолько редким, что начальник смотрел на меня даже с некоторым уважением: это ж надо, какая-то лагерная пыль, а поди же, из Москвы приказ пришел… В Норильске я поступила в институт и там же вышла замуж.

Меня реабилитировали в 1954 году. Хрущев хорошо знал моего отца, знал, конечно, и то, что он был абсолютно ни в чем не виноват. И очень помогло нам руководство ЦК ВЛКСМ. Начиная с получения квартиры до установления мемориальной доски в память об отце на Доме на набережной.