Со своим сундучком матрос побрел, пылая, по улицам, освещенным стеклянной луной, долго плутал и бесконечных слепых стенах кривых закоулков, миновал множество изумрудных, в призрачном свете, минаретов. На пустынном базаре, не помня, как попал туда, он свалился без сил на вонючем пороге мясной лавки. Сквозь сон он чувствовал, как подходили и обнюхивали его лохматые псы, и он смеялся, как п детстве, запуская пятерню в грязную шерсть за ушами.
А потом возник пепельно-желтый рассвет. Мусорщики, не замечая человека, собирали в мешки всякую дрянь. Подростки-подручные отворяли гремучие ставни. Никто не поглядел, жив он или мертв. В закутке ночные сторожа пили чай из больших пиал. Они тоже не окликнули.
И ему было хорошо, что его забыли. Очень хотелось спать. Что-то прелестное, знакомое спилось, а это звенели колокольцы на шее лошади водовоза. Снилась Ницца, набережная Люнель, дом над морем, где он родился. Там, в Ницце, служанки шли от рыбной гавани с плетеными корзинами, полными живой трепещущей макрели. А навстречу к утренней мессе - нарядные дамы. Их белые кружевные зонтики в голубом воздухе, как медузы в морской лазури. И песня, знакомая с детства, раздавалась под звон колокольцев:
Катит матрос свой груз
На волну седую.
Катит матрос свой груз
На сырой песок.
А потом он услышал над собой голоса.
Он открыл глаза и догадался, что говорят армянский священник, судя по черной шелковой рясе и волнам ассирийской бороды, и какая-то женщина. Священник показывал на него и, верно, уговаривал не оставлять больного.
- Ты кто? - по-турецки спросила женщина. Он понял.
- Гарибальди, - ответил тихо.
- Имя-то? Как зовут? - по-итальянски спросила она»
- Джузеппе.
- Итальянец!
И она молча медленно повела его в дом своих хозяев. Так он попал в семью эмигрантов.
Синьора Луиза Совего, тоже родом из Ниццы, приняла его как сына. Впрочем, так отнеслась бы она к любому итальянцу. Она провела несколько бессонных ночей у его изголовья. Приятель синьоры доктор дон Диего не гнушался опытом своих стамбульских коллег. Матроса вылечили с помощью турецких снадобий. И скоро Пеппино сел к общему столу. Он смущался, когда рассказывали, что в бреду он был весел и гладил ворсистое одеяло, как гладят домашних псов.
За столом бывало оживленно. Пили «мастику». Ненадолго забегали соотечественники. Пеппино прислушивался к закипавшим спорам, похожим на свирепую перебранку и объяснение в любви.
Семья Совего снимала целый этаж в доме богатого менялы. В гостиной стены заставлены маленькими креслицами, как их называли турки - «сетирами». На ковре, устилавшем тахту, шелковые подушки. На бюро в темном углу - старинные пузатые часы. Стрелки остановлены в день прибытия Совего в Стамбул и по зароку оживут лишь в час желанного отбытия. Все перемелется - мука будет. Как многие эмигранты, с тех пор как в мире существует изгнание, Совего предполагали задержаться здесь не дольше весны и поэтому не затрудняли себя заботами о квартире. Это их забавляло: пусть все будет турецкое.
В квартиру семьи Совего сходились, как в провинциальный европейский клуб. Дамы перебирали ничтожные события своего узенького мирка и не мешали мужчинам вести бесконечный коммерческий диспут. О контрабандном табаке, конфискованном в Скутари, о ценных бумагах, «идущих на повышение», о накладных, с которыми почему-то надо быть начеку.
Политические новости узнавали с большим опозданием, читая «Деба» и «Тан», привозимые французскими моряками.
Пеппипо в свои двадцать лет еще не встречал эмигрантов. Всегда в плаваниях, он не часто задумывался о терроре, о казнях, об ужасе тех лет Италии. Ему шел девятый год, когда конгресс, собравшийся в Вене, воздвиг на полуострове восемь тронов, считая папский, и все беглые короли, герцоги, принцессы снова заняли свои места на обломках наполеоновской империи. Ему было тринадцать, когда в Неаполе поднялось восстание и по всей Италии гремело имя офицера из Калабрии - Пене. А потом пули засвистели по улицам многих городов. В море взрывались какие-то парусники. Но все быстро кончилось. И наступила зловещая пора. Плавая на отцовском суденышке, он не понимал, что это все еще отголоски той бури, волновавшей всю Европу и начавшейся до его рождения, когда где-то на севере, в далеком Париже, народ штурмовал Бастилию.
Время шло. Матрос уже выздоравливал, когда между Портой и «белым медведем» - Турцией и Россией - началась война. Цены на базарах вздулись, янычарская конница дефилировала мимо белой Ахмедиэ с ее куполами и садов Сераля. Выздоравливающему матросу нечего было и думать о возвращении домой. Скудные сбережения истощились, и, если бы не заботы мадам Сонего, он едва ли бы мог просуществовать. Он был благодарен, но все же не хотел больше пользоваться ее добротой. Доктор Диего пристроил его гувернером к детям вдовы Тимони из ломбардской столицы. В Стамбуле он вполне годился на эту роль: он знал кроме Лигурийского родного диалекта литературный итальянский язык. И даже французский, как всякий житель Ниццы. А в детстве были у него домашние учителя. Природный такт заменял матросу знание правил хорошего тона.
После чинного, на английский манер, обеда, он удалялся бродить со своими питомцами. Их было трое - целая лесенка: Франческо, Вирджинио и Энрико. Как многие ломбардцы, они были симпатичны и общительны, открытые, пылкие, в характерах ничего мелочного. Старший любил к тому же пофантазировать и забавлял склонностью к обобщениям.
- Вы, пьемонтцы, как вода, - говорил Франческо своему наставнику. - Вода тихо течет, но иногда сносит мосты. А мы, ломбардцы, - огонь! Легко вспыхиваем и сжигаем все на пути.
- Если быть точным, я не пьемонтец и не лигуриец, я ниццардо, - возражал наставник.
Франческо был в свои тринадцать лет наблюдателен, как художник. Он все подмечал, особенно библейский колорит города - из-за древних линяло-розовых стен, окружавших сады богачей, свисали по-весеннему сочные ветви платанов, в небесную синеву вонзались копья высоких минаретов.
В кофейнях турки стучали костяшками, играли в нарды. И вдруг все стихало - наступал час дневной молитвы. Город стало и млея пуст, скучно по нему слоняться. Они уходили на причалы, чтобы почувствовать себя в Италии. Тут тоже на пристанях, как в Ницце и Генуе, горы тюков шелка-сырца, бочки оливкового масла и, как войска на параде, шеренги пузатых зеленых бутылей с винами Астии и Вогеры. А в волнах за шлюпочным флотом пляска дельфинов.
Они придумывали игру: что тут, у стамбульских пристаней, похоже на Италию? Трепет парусов? Звон корабельных склянок? Пронзительные крики черноногих чаек, слетавшихся к кучам отбросов? Запах смолы? Да, и стаи резвящихся дельфинов. Джузеппе рассказывал, как он оседлал дельфина и промчался на нем чуть ли не из конца в конец гавани Олимпио.
Но было и что-то чуждое, пугающее новизной, особенно когда пришел из Ливерпуля уродливый, густо дымящий толстой трубой «пироскаф». Отвратительный серный запах примешался к запаху свежего улова с фелюг. Они поглядели и ушли с причала, почти подавленные грозным зрелищем. Наступал новый век - железа и пара.
- И это прогресс? - разочарованно спросил Франческо.
О прогрессе часто говорили и в гостиной мадам Совего. О паровозах, о шоссейных дорогах, о газовых фонарях, которые, говорят, уже испытывались зимними вечерами в городах Ломбардии.
- Я тоже столкнулся однажды с прогрессом, - вставил как-то словечко Джузеппе.
И, не вдаваясь в некоторые обстоятельства, не идущие к делу, рассказал, как миловидная ткачиха в Марселе привела его в свой опустевший вечером цех и он увидел диковинные прядильные машины.
- Вы, конечно, были влюблены? - спросила одна из дам.
- Не совсем, но...
- И это был час свидания?
- Ну что вы, синьора...
- И она была красавица?
В сущности, Джузеппе был по-щенячьи молод, настоящий Пеппино, со своим светлым пушком на губе. Он был красив и строен, хотя и среднего роста, с волной золотисто-каштановых волос на плечах и голубыми очень честными глазами. Парень хоть куда. Скучающие на чужбине итальянки относились к нему благосклонно. В стамбульском безлюдье его душевная и физическая свежесть казалась им по меньшей мере привлекательной. Многие из дам были бы не прочь сделать его своим чичисбеем. И как ни странно, простосердечный и не очень образованный малый был на виду в тесной компании, развлекая всех редкими, но неожиданными шутками, а более всего умением слушать. Он не был болтлив, но его слова запоминались. Не был он и задорен, но без застенчивости - это черта пьемонтцев, какими их создал творец вселенной.
| 